Как проживается отвержение

Данная статья относится к циклу статей «Психологический ликбез»
Автор Илья Латыпов

Отвержение кажется (или даже является) непереносимым тогда, когда произошло слияние. Если вы — младенец, то отвержение со стороны мамы это катастрофа. У младенца еще нет никаких ресурсов, чтобы выжить одному. Его единственный шанс — это привязанность к нему мамы. Залог выживания — сохранение этого «мы», и в нём нет отдельных меня и мамы, у которой есть жизнь, никак не связанная с моей (ведь осознание того, что у мамы есть другая жизнь и люди, к которым она тоже может быть привязана, порождает тревогу. Мама может думать больше о них, чем обо мне. Она может меня бросить и оставить). «Мы» — единый организм. В нем хорошо, тихо, спокойно. Энергии не очень много, но зачем она, когда так тепло и сытно… Свернутся калачиком, прижаться к мягкому и теплому телу, слышать биение сердца матери, ощущать молоко в желудке и на губах… Я — это ты, и ты — это я. Нет больше ничего.

Мы можем телесно вырасти, но какая-то часть нашей души (по разным причинам) может остаться младенческой, отчаянно ищущей восстановления «мы». И этот младенец может вцепиться в того, кто по какой-то причине напоминает человека, способного избавить от тревоги брошенности. Того, кто полностью, целиком будет удовлетворять все наши потребности в тепле, любви, нежности. И еще — всегда будет рядом… «Я боюсь быть отвергнутым» значит » я не научился еще жить автономно. Я по-прежнему ищу того или ту, кто вернет мне то блаженное и полубессознательное состояние любви и постоянного присутствия рядом».

Таким человеком может быть кто угодно. Родители могут вцепиться в своих детей, требуя от них всепоглощающей любви и отречения от своей жизни. Любой парень или девушка, появившиеся у выросших детей — смертельная угроза. Ревнивые супруги в этом мало чем отличаются от таких родителей. «Ты, и только ты единственный/единственная, кто может дать мне всё, что мне нужно» — это общее ощущение людей, стремящихся к психологическому слиянию с теми, кто, как кажется, может заменить утраченную связь с тем, кто всегда рядом и удовлетворяет все желания. Да, в обмен на эту связь и ощущение безопасности теряешь свободу и лишаешь ее другого — но зато как хорошо…

Чем больше напуган этот младенец — тем менее терпим он будет к любым намекам на то, что другой человек не в состоянии удовлетворить это всепоглощающую младенческую тоску по утраченной матери. А эти «намеки» неизбежно появятся — любые различия, любой взгляд на сторону — уже угроза. Любой намек на то, что у него или у нее есть мысли, не связанные с тобой, есть своя жизнь — уже угроза. А обнаружение того, что другой человек в принципе не в состоянии полностью удовлетворить младенческий эмоциональный голод — и вовсе может породить состояние, близкое к панике.

И тогда «младенец» начинает действовать. На одном полюсе его переживаний — ярость и ненависть к тому, кто осмелился предать это блаженное «единство» (и неважно, было ли оно в реальности или только воображалось). Когда мы переживаем отвержение — в этой боли много гнева и страха. Отвергнутый пытается любой ценой вернуть того, кто уходит. Или через тотальный контроль («ты где?!», «почему ты не отвечал на мои звонки целый час?!», просмотр чужих почт, взлом/ежечасный мониторинг аккаунтов в соцсетях и так далее) или через отчаянные попытки стать еще лучше, стать настолько хорошим и замечательным, чтобы уж точно не бросили. Ведь бросают только плохих, хороших бросить не могут! «Что мне еще сделать, чтобы ты не бросал?!» Не зря психоаналитики называют такое состояние параноидным — бьющийся в душе ужас бросает из крайности в крайность, делая человека крайне подозрительным и враждебным. Чего только там нет… Например, фантазии о том, что отвергший меня человек сейчас радостно смеётся надо мной в компании друзей, пока я тут в одиночестве плачу. Ему/ей вообще нет до меня дела. Отвергли — и пошли дальше, похихикивая. Он/она рисуются в душе бессердечными, надменными гадами. Но ничего! Я сейчас займусь собой как следует, сброшу вес, пойду в спортзал — и когда ты в следующий раз увидишь меня, то поразишься тому, как я изменился, но будет уже поздно!! Или убью себя, и ты осознаешь, как я был тебе дорог — но будет уже поздно, ты познаешь боль, на которую меня обрекла!

В этом воспаленном сознании полностью исчезает какая-либо эмпатия к тому, кто тебя отверг (реально или мнимо — неважно). Отвергающий по определению — бессердечный негодяй/гадина, потому что отказал/а нуждающемся в том, без чего он не проживет. Отказался жертвовать собой, как жертвует своим временем и здоровьем мать для того, чтобы выходить младенца. Отверженный не осознает другого как живого, чувствующего, думающего, переживающего — для него это просто объект, не дающий того, что требуется. В общем-то, с позиции младенческой психики так оно и есть. И ярость («ДАЙ!!!) сменяется ненавистью («ТОГДА СТРАДАЙ САМ!!!»), переходящей в ярость и ненависть к себе («если бы я был лучше — я бы не был оставлен!»).

Но есть и другой полюс переживаний, и именно в нем заключается возможность взросления и сепарации, когда происходит чудо: ты обнаруживаешь, что да, больше никто в мире не может быть тебе заменой матери, но есть люди, которые всё равно что-то могут дать тебе. Эти люди не в состоянии удовлетворить всю потребность в любви — но ты можешь брать по чуть-чуть, и из этих маленьких огоньков и складывается то, что греет тебя, даже когда ты один. Это полюс грусти и горевания.

Итак, на одном полюсе переживания отвержения — ярость и гнев, которые направлены или на того, кто отказал нам в желаемом, или на самих себя — как на недостаточно хороших для другого (были бы лучше — нас бы ни за что не отвергли бы). Это такой орущий младенец, требующий желаемого во что бы то ни стало.

На втором полюсе — горе, печаль и грусть. Горе всегда возникает в момент осознания неотвратимости утраты, когда ты начинаешь верить — да, это взаправду, и это навсегда. Разумеется, что в таком состоянии человек нередко пытается отрицать это «навсегда», и тогда снова рождается ярость, и это состояние напоминает качели, от ярости/гнева к горю/грусти и обратно. «Постой, это не навсегда, еще можно всё вернуть!» или «Ты не так поняла его, на самом деле он не отвергал тебя, а был вынужден сказать это, чтобы…» (я думаю, все мы можем вспомнить многочисленные попытки убедить самих себя, что когда нам дают знать, что мы не нужны другому человеку, то это на самом деле не то, что нам давали знать…). Но в какой-то момент за этой пеленой иллюзий все явственнее и явственнее проступает реальность: МЫ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЭТОМУ ЧЕЛОВЕКУ НЕ НУЖНЫ или он не может дать нам того, чего мы так сильно жаждем, и как ни пытайся — всё бесполезно.

Горе может переживаться в двух вариантах, и они очень разные. Первый — это тотальное горе, рождающееся, когда мы ощущаем утрату не конкретного человека и надежды на отношения с ним, а утрату последнего шанса на любящие отношения с кем-либо вообще, как будто отвергнувший — это последний шанс в этой жизни. Дальше — только мрачное, тоскливое и одинокое существование в холодной пустыне, где никто не услышит твой беззвучный крик. Это характерное для нашей «младенческой» части состояние, потому что у маленького ребенка еще нет опыта встречи новых людей, опыта рождения новых привязанностей. Та привязанность, которая есть или возникла, ощущается как единственная возможная. Понятно, почему тогда отвержение — это катастрофа. Рядом нет того, кто успокаивал бы и утешал, и это навсегда. Для взрослого человека отчаяние и горе достигают такого уровня тогда, когда в его собственной душе рядом с эмоционально напуганным младенцем нет взрослой, понимающей и поддерживающей части своего «Я». Именно поэтому одиночество становится непереносимым — ты сам себя бросил, это и есть настоящее одиночество, в отличие от ситуации, когда ты один/отвержен, но способен с сочувствием и состраданием относиться к своей боли, олицетворяемой этим внутренним младенцем.

Второй вариант переживания горя — когда утрачиваешь всё-таки конкретного человека и конкретные отношения, а надежда на то, что в твоей жизни возможна любовь/привязанность (пусть и с другим человеком), сохраняется. Надежда эта сохраняется, если переживаешь себя как хорошего, пусть и страдающего, человека, и в душе, рядом с болью, есть ресурс сочувствия к себе. И это сочувствие выражается не через «да ладно, другого найдешь» или «он/она тебя недостойны» — такое «утешение» возвращает нас в ярость и отрицание значимости утраты. Сочувствие и жаление здесь выражается через «я вижу, что тебе больно и ты плачешь, я побуду рядом и обниму тебя». Несказанно повезло тем людям, у которых родители именно так обходились с болью своих детей — в результате в душе рождается тот самый «взрослый сочувствующий Я», сотворенный из таких родительских реакций.

И только в присутствии такого взрослого сочувствующего человека (внутри или вовне) мы можем тогда разрешить своему младенцу плакать, и слезами омывать боль утраты значимых отношений или надежду на них. Ничего специально делать не надо — не зря же есть такое выражение, как «работа горя». Утраченный объект постепенно удаляется и растворяется в прошлом, а мы получаем возможность смотреть дальше вперед. Горевание не распределено равномерно — оно приходит волнами, сменяясь некоторым успокоением. Иногда мы возвращаемся в ярость и гнев, и снова присутствие сочувствующего и принимающего взрослого, который нас не осуждает за это, а относится как к нормальному процессу, позволяет снова возвращаться к прерываемому процессу горевания. И горе сменяется легкой печалью, которая в некоторых случаях не уходит никогда, но не является тягостной. Печаль — как напоминание нам об утратах, и о ценности той жизни, которая есть сейчас.

https://tumbalele.livejournal.com/123424.html
https://tumbalele.livejournal.com/124702.html